Свернувшись калачиком, Сергий попытался подать жалкие крошки накопленной силы на прошитые внутри артефакторные плетения, больше похожие на запутанные паутинки. В Африке вечерами в одиночестве делал наброски на песке, вспоминая замысловатые чертежи наставника. Часть из необычных усиливающих и очищающих чар смог набросать гусиным перышком чернилами на коже. Потом представлял, как рисунок медленно погружается внутрь тела и оседает в том или ином органе. Эти закладки помогали меньше тратить бесценной влаги, повышали выносливость и давали дополнительную силу. Сейчас же получилось чуть восстановить отбитые потроха, остановить процессы некроза в разбитом организме. Нет, полностью излечиться не выйдет, для этого надо отдохнуть хотя бы месяц и питаться нормально. Но боль чуть отступила и дышать можно, не кривясь от трещин в ребрах.
В крохотное окошко у потолка долетел далекий звон колокольчика. Трамвайная линия проходит рядом с центральным полицейским департаментом. Ночь, тишина вокруг, вот и принесло ветром, отразив серебристые переливы от мрачных стен.
С трудом поднявшись, парень похромал к окну, придерживаясь за стену. Встал, упершись ладонями в холодные камни, поднял голову. Нет, ничего не видно. Просто изредка в камеру пытается прорваться ветерок, чтобы бросить внутрь редкие снежинки. Зима пришла. Жаль, что не увидит он ее. И блинов на масленицу не поест. Бывший подсобный рабочий для официального представителя власти — враг, которого надо уничтожить. Поэтому теперь только ждать, когда у них руки дойдут подмахнуть приговор и исполнить.
Бежать? А какой смысл? Он не для того вернулся, чтобы революцию устраивать. И побег — это десятки трупов. Не для того Зевеке его выбрал. Просто бывает момент, когда ты делаешь выбор, продолжая идти по трудной дороге. И не свернуть с нее — это одно из условий, которое определяет, кто ты: человек или зверь.
— Черный ворон…
Потрескавшиеся губы приоткрылись, в камере зазвучала еле слышно песня.
— Черный ворон… Что ты вьешься…
Голос медленно набирал силу, мужчина хрипло делал очередной вдох и продолжал…
— Что ты вье-е-ешься… Надо мной…
Ветерок крутнулся рядом с крохотным оконцем, подхватил слова и понес дальше.
— Ты добычи… Не дождешься…
Неожиданно из соседней камеры во двор долетел еще один голос, надрывный, преисполненный муки, но живой.
— Черный ворон, я не твой…
Герасим. Жив, друг. Сколько они еще на пару протянут — неизвестно. Но пока — как радостно слышать его. И вторить друг другу…
— Что ты когти… Распускаешь…
Услышав непонятный шум, надзиратель поднялся со стула и зашагал по коридору, помахивая короткой дубинкой. Подошел к железной двери, отодвинул крохотную дверцу.
— Полети в мою… Сторонку…
— Прекратить! — и для большего эффекта еще тяжелой палкой по двери, чтобы загудела. — Кому сказано!
Заключенный повернулся и тюремщик отшатнулся: глаза у молодого избитого парня были абсолютно черные. Как два бездонных провала в бездну, откуда выглянула сама Смерть. И в открытую дыру будто холодом дохнуло. Еще чуть-чуть — изморось пойдет белой сеткой по стенам. Захлопнув дверцу, пожилой мужчина в страхе шагнул назад, затем повернулся и почти бегом двинулся к столу. Скоро из уборной должен напарник подойти, надо у него спросить.
— Ты слышал, кого в девятую посадили?
— Нет. Только сказали, чтобы вдвоем заходили, в одиночку нельзя. И еще предупредили, что без церковника дверь не отпирать. Обязательно кто-нибудь из попов должен стоять рядом.
— И они его без присмотра бросили?!
— Тебе-то какое дело? Сколько у нас убийц и живодеров по казематам отмучалось? И с этими разберутся.
— Лучше бы ладанку какую дали или икону с собой. А то ляжем мы тут, пока там, — палец ткнул в потолок, — разбираться будут.
— Ну, нас и поставили смотреть. Чего всполошился?
— Знаешь, тебе надо, ты и смотри. Но я теперь и близко к девятой не подойду… Удумали, нечисть по подвалам пихать.
Вздохнув, второй надзиратель поднялся и побрел к камере.
— Вечно тебе что-то мерещится. То паук какой-то странный в углу устроился. То крыса здоровая пробежала. Ты меня так заикой скоро сделаешь.
Скрипнула дверца. Через несколько секунд медленно закрылась и необычно молчаливый напарник подошел к столу.
— Ты прав… Утром в церковь сходим. И без попа больше дежурить не станем. У нас — семьи.
Ветер зацепил оставшиеся слова и утащил в вышину, поднял над домами, рассыпал по черным крышам, на которые медленно начал падать снег:
— Черный ворон, весь я твой…
Глава 14
Дорогу домой Сашенька Найсакина запомнила плохо. Ей вообще показалось, что она закрыла глаза в одном мире и открыла в другом.
Сначала смешливый шофер вез на грузовике до Бенгази. На улице пекло солнце, а в кабине было вполне терпимо, хотя и душновато. Как объяснил бывший фельдфебель, у господина губернатора остались работать двое головастых русских, кто умудрился придумать интересную охлаждающую штуку. Спрос на их поделки — запредельный, но волевым решением властей большую часть скупают и устанавливают на местный транспорт.
— Я вообще считаю, фройляйн, что мы вас недооцениваем. Подумайте сами. Лучшие инженеры — немцы, с этим не поспоришь. Этот грузовик — собран у нас дома и через море привезен в Сахару. Но вот если нужно что-то выдающееся, что никакой нормальный человек представить себе даже в кошмарном сне не может — это уже к вам. Раз — и я больше не должен жариться в духовке. На крыше кабины можно жарить яичницу, а я катаюсь в мундире отставника. Чем не чудо?.. Или когда мы в холмах давили мертвых. В рукопашную ходили, от томми отбивались. Кто тогда пошел первым ночью резать колдунов? Ваши, русские. Ругались страшно, даже без перевода понятно было. Но пошли, дали всем прокашляться и мы дочистили остатки… Да что далеко ходить. Наверное, вы меня не помните…
— Помню. Имени вашего не знаю, простите. У вас было два пулевых в левый бок.
— Вот! Парни смогли только перевязать, а вы меня с того света вытащили… Кстати, меня Ульрих зовут. Довезу в лучшем виде. Если что-то надо — только намекните, я в порту всех знаю. Любую контрабанду для вас организуем и лучшее место на борту пробьем.
Потом был Бенгази, с неожиданно многолюдными улицами и суетой. Сашенька пробыла в гостинице сутки, после чего ее пригласили в первый класс парохода на Одессу. Действительно знавший всех и вся в городе Ульрих привел к ней в номер миловидную даму, которая сокрушалась, что не сможет пошить заказанное платье и придется подогнать готовое. Выбрав светло-голубое с белым отложным воротником, девушка попыталась узнать цену, на что немец заявил, что об этом и речи быть не может. И что его дома в Тазили закопают, если он позволит лучшему доктору Африки открыть кошелек.
Во время плавания на людях Сашенька бывала, только когда выходила в кают-компанию для завтрака, обеда или ужина. В остальное время или дремала в каюте, наслаждаясь неожиданно свалившимся бездельем, или стояла на носу, разглядывая редкие облака над головой. В первую прогулку рядом попытался пристроиться офицер с горстью новеньких медалей на груди и желанием скрасить одиночество. От него удалось отделаться единственной фразой:
— Прошу прощения, ваше благородие, но меня только неделю как выписали из чумного барака. Не хотелось бы вас заразить.
До Одессы ее больше не беспокоили и даже за столик никто не рисковал подсесть.
Скорый Московский Первый запомнился говорливой дамой с двумя внуками. В кассе долго сокрушались, что не было возможности госпоже продать отдельную каюту и придется делить досуг с попутчицей. Но Сашеньке понравилось. Она смеялась незатейливым шуткам, помогала раскрасить картинку младшему непоседе и даже пыталась музицировать со вторым, старшим. Когда расставались на перроне вокзала, пожелала всего наилучшего и направилась к городовому. Попросила совета, какая гостиница неподалеку лучше всего подойдет одинокой путешественнице. Два дня гуляла по купеческому городу, разглядывала новинки в огромных витринах. Купила шубку, теплые сапожки и пушистую шапку. В Имперском банке попросила проверить, активен ли ее счет, после чего положила туда толстую стопку золотых марок, полученных в благодарность за отличную работу в госпитале и тоненькую пачку рублевых ассигнаций.